14 декабря, 2013
Дневниковые записи Изабеллы Норрис
21 октября, 2013
Дикари из каменных джунглей. Часть 3. Суперклей
Маленькая ручка с аккуратным ноготком на среднем пальце (и с обгрызенными на остальных) замерла над клавиатурой, не успев дописать ёмкий комментарий, в котором содержалось пожелание некоему индивидууму сдохнуть в скором времени. Руня оторвалась от монитора и совершенно охреневшим взглядом посмотрела в сторону комнаты соседа. Обычно именно она производила много шума в районе полудня. А тут вдруг – сосед. «Срань господня, завтра конец света случится!» - без особого ужаса подумала Руня, закончила комментарий и пошла узнавать, в чём дело.
- Какого хрена тут, блин, происходит? – мрачно поинтересовалась она, замерев на пороге соседской комнаты.
Фауст сидел на разложенном диване, совершенно поехавший на вид. Очки почему-то были надеты на его колено, в правой руке виднелся тюбик с клеем «Момент» («Так вот он где! А я хотела подошву обратно к тапку прихерачить», - подумала Руня), а левую он держал так странно, будто просил милостыню. Руня отобрала у соседа тюбик с остатками клея.
- Ты чё, банкрот? – спросила она.
- Это ещё почему? – непонимающе уставился на неё Фауст.
- На ковш свой посмотри.
Фауст как раз и смотрел, пока не пришла Руня. Он просто думал, чего ему теперь с этим делать.
- Я склеил пальцы.
- Нахрена?
- Не специально же.
- Ясень пень. Если бы специально, я бы набрала «ноль-три»… - заметила добрая девочка. – Как так-то?
- Ну вот так. Очки починить хотел. А у этого хренова клея такая хитрая система… короче, когда просто делаешь насадку, еще не дырявя отверстие, видимо, из-за давления, и внутри насадки была хитрая штука… Короче, полтюбика у меня на ладони. Даже дымок пошел, - путано попытался объяснить Фауст, ощущая себя последним идиотом (кстати, совершенно правильно ощущая).
Руня в упор смотрела на Фауста, изредка моргая, видимо, пытаясь осмыслить всё, что выдал сосед. По всей видимости, ей так и не удалось понять ничего кроме того, что Фауст пытался чинить очки и случайно выдавил себе кучу клея на руку. Поэтому Руня положила тюбик на стол и со смачным звуком приложила правую ладонь ко лбу.
- Ты придурок? – спросила она, отлепив наконец ладонь ото лба.
- Я же сказал, я случайно!
- Ты придурок? – чуть громче повторила Руня.
Фауст и сам осознавал, что он придурок, но признавать это открыто не собирался.
- Я ничего не вижу без очков! Что мне ещё делать оставалось?
- Точно придурок, - не без злости констатировала Руня и отобрала многострадальные соседские очки, которые у него были, кажется, если не пятидесятые, то сороковые по счёту точно. – Ремонтник хренов.
Руня ушла в свою комнату и через пять минут вернулась с уже починенными очками.
- На, днище! – Руня сунула Фаусту очки. – Не трогай, блин, клей, такие, как ты, его только нюхать умеют.
Фауст хотел обидеться, но вовремя вспомнил, что Руня починила ему очки, в то время как он, дофига умный рукастый программист, не сумел даже нормально выдавить клей.
Руня вернулась к тому единственному, с кем у неё были отношения, а именно, к компьютеру, и обнаружила, что в комментариях её уже раз двадцать обозвали грешницей и сатанисткой.
- Охренеть, подумаешь, набила себе пентаграмму на шее, - пробурчала Руня и застучала по клавиатуре, очень доходчиво, с помощью исконно русских выражений объясняя хейтерам, почему они не правы.
Минут через десять она вспомнила, что ещё полчаса назад хотела поставить чайник, и послав всех в комментариях на три весёлые буквы, отправилась на кухню. Проходя мимо комнаты соседа, она вдруг вспомнила кое-что ещё – а именно, что Фауст склеил себе пальцы и что он придурок. Руня услышала какое-то бряцанье в ванной, зашла туда и увидела, как Фауст уже наливает в банку с водой серную кислоту.
- Ты совсем от клея упоролся, что ли?! – заорала Руня с порога, отчего Фауст подскочил и уронил на пол бутылочку с кислотой, которая немедленно прожгла коврик.
- Надо же как-то этот хренов клей отмыть! – заорал Фауст в ответ. – Мне чё, так и ходить с экскаваторным ковшом вместо руки?!
- Не ори на меня, король дебилов! – обозлилась Руня. – Охренел кислоту на копыта лить? На пол посмотри!
Фауст перевёл взгляд на почти уже растворившийся коврик, на который полагалось вставать мокрыми лапами после душа, и его желание смывать клей кислотой как-то сразу поутихло.
- Но ведь… я хотел… сделать слабый раствор, - сказал Фауст нерешительно, мысленно завершая фразу той знаменитой картинкой в баре из интернета.
- А давай я тебе крупинку мышьяка в чай насыплю*! Слабо же! – фыркнула Руня.
- Сравнила…
- Тебе священный Гугл за каким хреном даден? – поинтересовалась Руня уже более миролюбиво.
Через минуту они уже сидели за компьютером.
- «В основе всех вариантов суперклея лежит цианоакрилатная кислота, воздействовать на которую можно с помощью ацетонсодежащей жидкости. Чем толще слой, тем дольше придется воздействовать на него ацетоном. В результате поверхность клея растрескается», - прочитал Фауст вслух кусок статьи, найденной в интернете. – Ну, и где я возьму этот ацетон?!
- Дебилище! – Руня с размахом поставила на стол бутылку с ацетоном. – Я чёрный лак им с ногтей смываю.
- Откуда ж я знал-то?
- А сразу погуглить не мог?! – резонно заметила Руня. – Дальше читаем: «На следующем этапе необходимо смыть остатки клея с кожи. Для этого необходимо распарить кожу под потоком или в ванночке с теплой водой и отмывать руки с помощью мыла». Понял?
- Да ну, долго как-то и уныло, - с сомнением передёрнул плечами Фауст. – Кислотой быстрее.
Руня смерила его коронным взглядом «ну-ты-и-дебил-тупорылый», сходила на кухню и вернулась со здоровенным тесаком для рубки мяса.
- А давай я тебе вообще нахрен руку отрежу! – кровожадно предложила Руня. – Так ещё быстрее!
- Ты что, сдурела? – взвыл Фауст, потому что Руня, как правило, не шутила. – Мне дорога рука, я ею часто пользуюсь. ©
- Знаю я, как ты ей пользуешься, блин… То есть, кислотой медленно её растворять тебе не жалко, а быстренько ножичком – зассал? – уточнила Руня.
- Вот именно. В самую точку, - буркнул Фауст и тут же схлопотал пинок под задницу.
Руня подошла к компьютеру и хотела закрыть поисковик, но тут наткнулась на один полезный совет.
- «Такие домашние дела как мытье полов или посуды прекрасно заменят собой ванночку из теплой мыльной воды. Так что, соединив сразу два полезных дела, не придется думать, как удалить с кожи суперклей побыстрее ― для этого можно просто заняться уборкой», - прочитала Руня и аж подпрыгнула от такого открытия. – Вот, блин! Как раз для тебя! Вали посуду мыть!
- С какой это свинячьей радости? Сегодня твоя очередь! – возмутился Фауст.
- А лапа в клею не у меня, и не я тот дебилоид, который хочет спалить себе руку серной кислотой, - парировала Руня. – Поднимай задницу и вали на кухню! Считай это карой за тупость. Нечего очки клеем чинить…
*Как говорил какой-то из наших преподов в училище, «Это как гавно добавить в кашу: сколько каши не добавляй, вкуснее не станет. Так же и с цветом».
Мне дорога рука, я ею часто пользуюсь. © - Сия фраза, кажется, принадлежит Виктору Салливану из игры Uncharted 3.
19 октября, 2013
Дикари из каменных джунглей. Часть 2. Супемаркет
Дикари из каменных джунглей. Часть 1.
12 октября, 2013
Зарисовка о возможностях (пятиминутная импровизация).
И сразу же меня накрыла темнота - открытая дверь долгое время служила мне единственным источником света. А глаза уже отвыкли видеть в темноте.
Я побродила по комнате, ничего не видя и натыкаясь на каждый угол, которых во мраке, казалось, стало больше раза в три. Или я на один и тот же натыкаюсь, потому что не вижу, куда идти?
Мои ладони упёрлись в деревянную поверхность. Дверь! И другая - прежняя была чуть более шершавая. Я с надеждой подёргала дверную ручку - ведь, когда закрывается одна дверь, непременно должна открываться другая. Но дверь не поддавалась. Я забарабанила по ней кулаками, двинула плечом, но толку не было.
Я закричала и побежала по комнате, ударяясь обо всё, спотыкаясь, падая, разбивая колени и руки. Я знала, что в зале миллионы дверей, но ни одна не желала открываться.
- Выпустите меня отсюда! Прошу вас, откройте! - умоляюще кричала я, но никто не слышал меня в этом непроглядном мраке.
Я знала, что меня ждёт. Меня ждёт жизнь. Эта комната с миллионом закрытых дверей, которые никогда не откроются, что бы я ни делала.
27 августа, 2013
Записки сумасшедшей. Часть 2. Душа
Вообще, это довольно странно для меня – верить в души. Атеистам это обычно не полагается. Впрочем, я и не могу назвать себя абсолютной атеисткой. Скорее, я хочу ей быть, ибо я считаю, что лучше уж совсем не верить в Бога, нежели думать о нём плохо; а я не могу думать о нём иначе. Мне ближе язычество; пантеон разных богов, злых и добрых, а также всякие мистические создания, - всё это кажется мне более логичным и уравновешенным, чем всесильный единый Бог. Но это лирическое отступление. Пояснение, почему я не считаю душу частицей Бога, дарованной мне при рождении. Да, такая вот я странная атеистка. В Бога верить не хочу, но верю в души и некие подобия рая и ада. В конце концов, и у язычников, например, скандинавов есть рай – Вальгалла, и ад – Хель.
Да, я не считаю душу частицей Бога. Мне нравится считать, что душа от природы. И, как коренная горожанка, я постоянно конфликтую с этой самой природой.
Могу с уверенностью сказать, что я почти постоянно нахожусь со своей душой в разладе и дисгармонии. Современный городской мир вынуждает чаще обращаться за советом к разуму, а не сердцу. Слишком, слишком разумен этот мир. Посмотришь на иных представителей человеческого племени – и невольно задумаешься над смыслом произведения «Горе от ума». Не понравилась мне в своё время эта книга Грибоедова. То ли на душу не легло, то ли правда глаза колет.
Душа хочет одного, чего-то природного и возвышенного, а разумом приходится выбирать нечто приземлённое, бытовое. Вот и бунтует душа.
Не надо думать, что в человек от природы одни лишь животные инстинкты. Я для себя разделяю природу надвое: земная и духовная. Земная природа – это наше тело. Тело хочет пить, жрать, справлять нужду, спать и, как правило, пардон, трахаться. Не заниматься любовью, не продолжать род – это можно отнести к смеси земного и духовного, - а именно трахаться. Тело эгоистично по своей природе и жаждет лишь удовольствий, отдыха, удовлетворения своих животных потребностей. Телом же в некоторой степени управляет разум. В некоторой, потому что люди пока не научились полностью обходиться без питья, еды и сна. Разум несколько сдерживает животные инстинкты (как правило), чтобы люди отличались от животных не только строением тела. Не даёт нам превратиться в жрущую скотину, которая дрыхнет круглые сутки и блядует (извините, не сдержалась) напропалую. В общем-то, есть какая-то польза от этого разума.
И есть духовная природа – наши души. Души, которые заставляют нас читать книги – не ту умную литературу, которой мы кормим наш разум, и не те интригующие книжонки, приятно щекочущие нервы нашего животного тела; но те, что заставляют нас переживать за героев, волноваться, дышать текстом, как воздухом. С фильмами также, только разум работает ещё меньше: картинку за него продумывают создатели фильма. Души, по струнам которых гениальные музыканты играют нотами свою волшебную музыку, которую мы готовы слушать, не отрываясь. Души, благодаря которым мы смотрим на раскинувшийся перед глазами пейзаж и понимаем, как он прекрасен, а не рассуждаем, чего бы там ещё построить. Души, которые заставляют наши сердца биться чаще, когда мы влюбляемся. И, умоляю, только не надо разводить тут научные дебри в духе того, что любовь и все её проявления – химия, идущая от животного тела. Будь это так, мы не любили бы. Не трепетали бы сердца от одного лишь звука голоса любимого человека и не читали бы мамы детям сказки на ночь, чтобы тем спалось лучше. Не писали бы музыканты гениальную музыку, писатели – книг, художники – картин. Не было бы ничего, что заставляло бы сердце биться чаще – ведь у животных пульс не учащается и глаза не блестят, когда они видят свою пару или просто смотрят вдохновенно на закат. Не идеализировали бы мы мысленно образ любимого человека. И, если судьба отказалась свести двух людей, забывалось бы это мгновенно, и не было бы слёз, истерик, самоубийств, в конце концов. Не было бы ничего. Было бы лишь животное продолжение рода, чтобы род наш не вымер. Нет, любовь – не от животной нашей половины. И, значит, душа есть у каждого из нас.
Знаете, часто у меня бывает такое, что нет сил что-либо делать. Вот просто нет сил, словно вагоны разгружала, такая тяжесть на теле. И при этом я чувствую, как моё тело переполнено энергией. Глаза закрываются от усталости, руки безвольно повисают – а нога отбивает ритм мелодии, играющей в этот момент в наушниках или просто в голове. Бывает даже хуже. И музыки-то никакой нет в помине, а нога так и трясётся, так и дёргается, словно хочет побежать и целые горы свернуть. Всегда было интересно, что это. Может, я просто не умею направлять внутреннюю энергию в нужное русло? Или это – энергия души, которой тесно в сердце, и она так вырывается наружу?
Я не знаю, какая у меня душа. Мы с ней, как я уже говорила, в разладе. Наверное, она похожа на меня ту, которую я вижу в себе. Порывистая и очень нервная. Вроде бы добрая, но такая вспыльчивая и агрессивная. Волнуется часто. И минуты в спокойствии не проходит, как вспоминаю о чём-то – и сердце колотиться начинает, пусть это даже какая-нибудь мелочь, вроде того, как лучше повесить новую люстру и какой ковёр купить, чтобы и глаз радовался, и кошелёк. Ни минуты покоя в душе. Точно море. Волнуется, волнуется, - РАЗ! – и шторм начался. Потрепал немного берег, и снова море волнуется. Никогда не видела море абсолютно спокойным, чтоб вообще без волн. Озеро видела, а море - нет. По крайней мере, у берега. Может быть, берег - олицетворение общества? Наедине с собой мне зачастую намного спокойнее, чем с людьми.
И при этом мне на море не так уж и комфортно. Чувствую себя незащищённой. Может, окружающие в моём присутствии также себя чувствуют, как я на море? Видят: такая душа нараспашку, постоянно волнуется, а вдруг как взбесится и на них всю злость выплеснет! И дальше волнуется. И не знаешь ведь, в какой момент переклинит.
Да уж, странная у меня душа. Любительница повыдумывать всякой ерунды, от которой заснуть потом невозможно. Главное, разум-то понимает, что все эти выдумки невероятны, что в жизни так не бывает, а душу в этом убедить не может. Душа не верит, душа всё равно хочет, терзается, а хочет, и обижаются, когда не дают или отговорить пытаются.
Ах, душа! И сама-то ты спокойно не живёшь, и мне, и другим не даёшь. Успокоилась бы, перестала волноваться, выдумывать и вспыхивать на пустом месте – глядишь, и поладили бы мы с тобой.
27 июня, 2013
За Полярной звездой. История потерянного кота.
- Филипп, Филенька, Филя-Филя! – бормоча, звала его девочка.
Кот потянулся и пошёл на голос, ступая мягкими лапами по светлому ламинату. Он прошествовал мимо напольного зеркала, где отразился большой пушистый дымчатый кот. Катя, его хозяйка говорила, что у него яркие зелёные глаза. Филя ей поначалу не верил. Он видел тускло-зелёные глаза. Это потом он услышал, как Алёна, мама Кати, рассказывала дочери, что кошки слабее различают цвета.
Филя не был глупым котом. Это ошибочное мнение – что кошки не понимают людей. Филипп понимал людей, понимал что они делают, не понимал только, зачем. И что ему говорят, он тоже понимал. Он понимал, что нельзя справлять нужду под дверь. Он понимал, что кушать надо только из своей миски и уж никак не со стола. Понимал, что нельзя точить когти об диван, зато на нём можно спать. Понимал, что после улицы надо купаться. Вот только причин он не понимал. Он ведь всё-таки кот, а не человек.
- Вот ты где, Филенька! – обрадовалась Катя и подхватила меня на руки.
Филя любил Катю. Он появился в доме на год раньше её рождения и считал, что вырастил её. Сейчас Катерине было десять лет, а Филиппу одиннадцать. «Мой батенька!» - шутливо называла его Катя. Настоящий папа Кати ушёл, когда ей было всего два годика; Филя в то время был вполне взрослым котом. И потому Катя искренне считала его своим отцом, а он считал Катю своей дочкой.
- Что поделывал, батенька? – спрашивала Катя, поглаживая Филиппа по макушке.
- Мяу! – отвечал кот и начинал мурлыкать.
Если бы он мог, он рассказал бы Катеньке, что только что спал и видел во сне сарай, полный сытых жирных мышей. А потом услышал сквозь сон её голос и проснулся. Чтобы увидеть её радостное детское лицо, обрамлённое светлыми кудряшками, и блестящие серые глаза.
Иногда Филипп представлял Катю кошкой. Она была маленьким пушистым котёнком с густой белой шерстью и круглой улыбающейся британской мордой. Филя знал, что британские коты умеют улыбаться, потому что у Катиной подружки был британский кот. Филипп видел его на прогулке несколько раз: тот сидел на оконном карнизе первого этажа, грелся на солнце и улыбался. Катя часто смеялась, и Филя думал, что она, должно быть, в душе британская кошка.
Филя защищал Катю. Он расцарапал каких-то мальчишек, которые приставали к девочке и хотели отобрать у неё портфель. Тогда его назвали бешеным и даже запустили камнем, но, к счастью, промахнулись. А однажды на Катю напал дворовый пёс. И, чтобы отвлечь его от Катеньки, Филипп пробежал под носом у пса. Пёс был злобный и тупой. Он погнался за Филей и укусил за хвост. Коту потом делали повязки и ставили уколы от бешенства. Но Филя об этом не жалел. Он добился того, чего хотел: пёс отстал от Кати.
Когда Катю обижали или она ссорилась с мамой, девочка долго плакала, свернувшись калачиком на кровати. Филя приходил к ней, и она его гладила, чесала за ухом и, капая на его шерсть слезами, приговаривала, что только он, Филенька, её понимает. Филя не понимал, но знал, что хозяйке так легче думать.
А потом случилось это. Они уехали. Алёне предложили хорошую работу, но хозяйка съёмной квартиры потребовала, чтобы в её доме не было никаких животных. Катя кричала на маму. Говорила, что так нельзя, говорила, что никуда без Фили не поедет, и что надо хотя бы его отдать в хорошие руки. Но Алёна её не слушала. Она говорила, что Филипп – большой и самостоятельный кот и сможет выжить сам. Филя знал, что он большой и самостоятельный. Он умел ловить мышей и птиц и мог убежать от собак и мальчишек. Но он не знал, каково это – жить без Катеньки.
Он сидел на крыльце подъезда и смотрел на уезжающую тускло-жёлтую с чёрными шашечками машину. В окне заднего стекла он видел заплаканное лицо Кати. В какой-то момент он вдруг сорвался и побежал за машиной. Он хорошо слышал. Он слышал, как Катя кричала маме, что котик хочет с ними, что надо остановиться и взять его с собой. Но они не остановились. Машина уже давно скрылась из виду, а Филипп всё бежал и бежал за ней, пока не выбился из сил.
Это была первая его ночь на улице, раньше он всегда гулял днём. Шёл сентябрь, было холодно и сыро. Филя забился под скамейку в парке и, дрожа от холода, голода и тоски, заплакал так, как только умеют плакать кошки. А именно, он мяукал так жалобно, что у любого, кто мог бы пройти мимо в ту ночь, сердце разрывалось бы от желания помочь. Но никого не было.
Зато под утро пришли бродячие псы. Они услышали мяуканье и решили полакомиться. Филипп оцарапал нос собаке, преграждавшей ему путь, и кинулся прочь со всех ног; псы – за ним. Всё утро кот просидел на высоком дереве, истошно мяукая на всю округу, а псы рычали и лаяли внизу, прыгали и скребли передними лапами по стволу, пока не пришёл дворник и не разогнал их. То был первый урок улицы, усвоенный Филиппом. Как бы тебе ни было плохо, не подавай виду, не удостоверившись в своей безопасности. Вторым уроком стал вытекающий из этого вывод: как бы тебе ни было плохо, в любой момент может стать ещё хуже.
Так прошла осень. Филя за это время изловчился ловить птиц и различать хороших дворников и плохих. Плохие дворники молчали. Они могли неожиданно ударить метлой или дать пинка, и почему-то всегда молча. Хорошие дворники всегда орали. Они кричали, сыпали проклятиями, замахивались мётлами, но никогда не били. А иногда даже угощали чем-нибудь съестным. Ещё хорошими были бабушки, которые нет-нет да выносили дворовым животным куриные кости и прокисший кефир. А плохими – школьники, мальчишки, которые кидались камнями и пытались привязать к хвосту консервные банки.
Пушистая дымчатая шерсть Филиппа свалялась и перепачкалась. Несколько раз он сцеплялся с дворовыми котами – от этих нельзя было спрятаться ни на крыше, ни на дереве, ни даже в подвале. К концу ноября в облезлом грязном коте с диким взглядом нельзя было узнать тихого домашнего котика Филю. На носу красовалась глубокая царапина с запёкшейся кровью, левое ухо было прокушено насквозь. Филипп знал, что ещё дёшево отделался в той последней драке – некоторые коты погибали после стычек.
И всё же холодными осенними ночами, когда от ледяного ветра, противного моросящего дождя и мокрого снега можно было укрыться лишь в подвале, Филя вспоминал Катю. Он продолжал её любить, потому что верил: в том, что они разлучились, её вины нет. В безветренные лунные ночи дымчатый кот забирался на крышу пятиэтажки и смотрел на север, где высоко в небесах мерцала Полярная звезда. Филя не знал, что это Полярная звезда, он даже не знал, что это звезда, но ему нравилось, как она поблёскивает на тёмном бархатном небе. Глядя на неё, Филипп вспоминал Катю и её блестящие серые глаза.
А потом пришла зима. Настоящая русская зима. Каждое утро кот выбирался из подвала через отдушину и погружался в мир холода и льда. Куст возле отдушины всегда был покрыт изморозью. Возвращаясь, Филя видел, как валит сырой тёплый пар из подвала. Из форточек в пятиэтажке пар пах сочным жареным мясом, кислой капустой, аппетитной на запах, но скверной на вкус картошкой. А от подвального пара тянуло затхлой водой, сыростью и размокшей известью. Кот не знал, что это известь, но запах ему не нравился. Ему вообще было не слишком уютно в подвале, где постоянно текли трубы, и несколько раз Филипп обжигал лапы, по неопытности вставая в натёкшую лужу дымящейся горячей воды. Но Филя знал, что это самое тёплое доступное место во дворе. Другие коты тоже это знали. Но зимой были забыты прежние войны и стычки, холод сплотил обездоленных животных.
Домой его никто не брал. Никому не нужен был старый дикий кот. Люди не знали, что когда-то этот кот жил в уютной квартире с хорошей девочкой по имени Катя. А если и догадывались, всё равно обходили стороной потрёпанное замызганное создание с колтунами и порванным ухом. Даже маленькие девочки, ещё в сентябре звавшие его: «Кис-кис-кис!» и кормившие его кусками колбасы со своих бутербродов, теперь боялись Филиппа. Он понимал, что в сентябре был похож ещё на домашнего кота, а теперь он был похож на помойного.
За зиму Филя заметил ещё одно различие животного и человека. Если животных мороз сплачивал, заставляя прежних врагов мирно соседствовать в одном подвале, то людей мороз разъединял. Сердитые, закутанные до глаз в шубы и шарфы люди спешили разойтись по своим тёплым квартирам. Сталкиваясь во дворе, соседи, прежде часами болтавшие у подъездов, теперь просто кивали друг другу из-под меховых воротников и шарфов и быстро-быстро разбегались, не перекинувшись и словечком. Даже добрые бабушки с куриными костями и прокисшим кефиром не выходили больше во двор, а у плохих дворников появилось новое оружие – лопата, которой они разгребали снег у подъездов.
Осенью Филипп про себя сетовал, что вместо отборного корма, чистого лотка, мягкого дивана и нежных рук Кати у него появились кости, мыши и прокисший кефир, ямка в рыхлой земле, жёсткие ветки и настил крыши и хлёсткие мётлы дворников. Но не зря он запомнил второе правило уличной жизни. Как бы тебе ни было плохо, в любой момент может стать ещё хуже. Теперь у него были мерзко воняющие, протухшие объедки из грязных мешков на помойке, влажные трубы сырого подвала, холодный колючий снег, куда все коты справляли нужду, и дворничьи лопаты. И мороз. Бесконечная стужа, холод, пробирающий до костей, ветер, от которого не спасала даже шерсть, порядком облезшая.
Филипп думал, что зима никогда не кончится. Каждый вечер он засыпал с мыслью о том, что, возможно, этой ночи ему не пережить. Что подвал может не спасти от особо сильной метели. Что дворовые коты, вроде примирившиеся в холода, вновь озлобятся и разорвут его ночью. Филя знал, что другие коты думали о том же самом. Он больше не ходил на крышу и не смотрел на север. Но всё равно вспоминал свою Катеньку.
И всё-таки зима закончилась. Филя понял это по призывным воплям мартовских котов. Когда он жил в квартире, он выходил гулять и запомнил, что каждый год, когда снег начинает таять, а птиц, возвращающихся с юга, становится больше, коты начинают орать. Сам Филя не орал. Он был уже почти пожилым котом.
Однако любовь настигла и его. Неизвестно, что худая грязно-белая кошка увидела в облезлом драном коте, некогда лучившемся довольством и красотой. Зато Филя увидел в грязно-белой кошке сходство с Катенькой. Кошка была британская. И она улыбалась. Это была не та статная белоснежная смеющаяся британка, какую он видел в Кате. С другой стороны, Катю он любил как дочь, а эту дворовую кошку – как невесту. В мае у Филиппа и Британке, как назвал её про себя кот, родилось пятеро котят: двое белых, двое светло-серых и один дымчатый.
Весной еды у них было предостаточно. Птиц развелось много, люди от тёплой погоды подобрели. Соседи снова болтали возле подъездов, а бабушки снова выносили куриные кости и кефир. Маленькие девочки, подросшие за зиму, снова кричали: «Кис-кис-кис!» и вытаскивали из портфелей бутерброды с колбасой.
Но в конце июля Филипп снова остался один. Он охотился, поймал целых двух голубей. А когда вернулся, нашёл Британку и двух котят – белого и серого – окровавленными и мёртвыми. Бродячие псы убили часть его семьи. Что стало с тремя оставшимися котятами, Филя не знал. Может быть, псы сожрали их. Филя надеялся, что они убежали.
Кот был раздавлен горем. Целую неделю он не охотился, не грыз принесённых бабками костей, не пил даже грязной воды из луж. Он снова ходил и страдал, и плакал, как плачут кошки. Надрывно и жалобно Филипп мяукал под окнами, оплакивая свою потерю, и у неспящих по ночам людей сердца обливались кровью.
В одну из таких ночей истощённый неделей горести Филя сидел посреди двора и смотрел на тёмное ночное небо. Была тиха лунная ночь, безоблачная и безветренная, и Полярная звезда ярко сияла на севере. Филя вдруг вспомнил Катеньку, свою хозяйку. Поглощённый в свои заботы и в семью, кот и не вспоминал о ней, но теперь, глядя на звёзды, он вспомнил. Полярная звезда блестела, как и осенью, напоминая ему о Катиных блестящих серых глазах.
И Филипп вдруг почувствовал, что должен найти Катю. Сколько раз девочка читала вслух истории о животных, находивших своих хозяев? Разве он хуже? Кот чувствовал, что Катя на севере, где мерцает Полярная звезда, похожая на её глаза. Филя вскочил и припустил со всех ног на север.
Бежал он недолго – бессонная неделя траура, без еды и питья, давала о себе знать. Кот забрался в урну, нашёл малоаппетитные картофельные очистки и съел их без остатка, не побрезговав нелюбимой картошкой: так он был голоден. Он предусмотрительно забрался повыше на дерево, чтобы отоспаться, зная, что завтра обязательно пойдёт дальше.
Проходили дни, недели. Филипп всё шёл и шёл на север. Он шёл только ночью, ориентируясь на Полярную звезду – днём её не было видно. Днём он охотился и спал, днём он дрался с котами и убегал от собак. Ночью он бежал на север. Иногда ему приходилось сворачивать, если путь лежал через лес. Филя боялся ходить в лес, потому что Катя, читая книжки, всегда потом говорила, что в лес ходить опасно. В лесу легко заблудиться и там водятся дикие звери. Филя не был глупым котом и понял, что в лес ходить не надо. А ещё он видел, какая густая у деревьев крона – значит, Полярной звезды не будет видно. Часто небеса застилали облака, и Филю вместо звезды вела на север интуиция.
Он всё шёл и шёл ночами на север. Ему повезло. В сторону Полярной звезды шла бесконечная дорога, по которой с грохотом проносились автомобили. Филипп знал, что внутри них люди, но всё равно считал автомобили страшными железными коробками, которые могут раздавить любое животное. Зато возле дороги попадались автобусные остановки с крышей, где Филя мог поспать, спрятаться от дождя и даже найти в урне или забытом пакете что-нибудь съестное.
Филя шёл на север всю осень. С каждым днём, с каждой ночью становилось всё холоднее, но кот не останавливался. Он спал теперь меньше, чем спала Алёна, мама Кати. Он шёл даже днём, потому что заметил, что дорога никуда не сворачивает, и каждую ночь упирается в Полярную звезду. На дороге не было дворников, мальчишек и бродячих псов. Машины ехали левее. Филипп боялся теперь лишь одного: не успеть. Оказаться застигнутым врасплох холодной и беспощадной зимой. Оказаться на улице без тёплых канализационных люков и ещё более тёплого подвала.
Однако он успел. С последним лучом осеннего солнца он пересёк незримую городскую границу, оказавшись на окраине чужого северного города. И свою первую зимнюю ночь на чужбине он встретил в тёплом сыром подвале, в окружении точно таких же уличных котов, какие жили в его родном городе.
Филипп остался в этом городе. Поначалу лишь потому, что покидать его зимой не было смысла: он бы погиб морозной северной зимой без теплотрасс, люков и подвалов. А ещё Полярной звезды больше не было видно. Небо в этом городе было затянуто тучами, и Филя не знал, куда ему идти.
За год, проведённый на улице, Филипп истощал, но обнаглел. Он повадился лазить на чужие балконы и таскать оттуда мороженую рыбу, которой не хватило место в холодильниках. В один из таких дней Филя забрался на очередной балкон, воровато огляделся, запрыгнул на оконный карниз, чтобы убедиться, не смотрит ли кто, да так и застыл у подмёрзшего оконного стекла.
В затемнённой маленькой комнате на кровати под толстым пуховым одеялом лежала Катя.
Филипп смотрел на неё сквозь ледяные узоры, мастерски выведенные морозом на стекле, и не мог поверить своим зелёным кошачьим глазам. Его маленькая Катя, которую он фактически вырастил, по которой так тосковал, была здесь!
- Мяу, мяу, мяу! – завопил кот, скрежеща когтями по ледяному стеклу, но Катя почему-то его не слышала.
Форточка в окне была приоткрыта, и Филя, изловчившись, подпрыгнул и повис когтями на сетке, не пускающей летом комаров в комнату. Он рычал и рвал сетку зубами, отплёвывался и снова рвал. Он проделал большую дыру и, шипя, пролез через неё в тёплую комнатушку. Спрыгнул на подоконник и перескочил на кровать, прямо на грудь девочке.
Катя спала; глаза её были приоткрыты, но Филя не видел в них блеска. Девочка сильно изменилась за прошедший год. Слишком изменилась. Её обычно румяное лицо побледнело и осунулось, под глазами залегли тени, щёки запали, а прежде прелестные белоснежные кудри были потускневшими и безжизненными. Это было заметно даже коту, который обычно этого не понимал. Филипп лизнул Катину исхудавшую руку, но девочка не проснулась. Даже не улыбнулась во сне, как делала это раньше.
Кот, этот добрый и умный кот понял, что случилось нечто страшное, хоть и не мог понять, что именно. Он улёгся на грудь девочки поудобнее и принялся мурлыкать и лизать её пальцы. В какой-то момент в комнату зашла Алёна, увидела кота и с криком попыталась его прогнать, однако Филипп зашипел и зарычал на неё.
- Не подходи! – говорил весь его грозный вид, и кот, долго живший на улице, выглядел донельзя устрашающе.
Филя не сходил с постели Кати три дня. Он давно ничего не ел, иногда дремал на груди девочки, но на все попытки прогнать его отвечал злобным шипением и лапой с выпущенными острейшими когтями. И всё время продолжал мурлыкать и лизать руку Кати.
В один из дней с проверкой пришла хозяйка квартиры, та самая, которая так противилась животным в доме. За дверью Алёна объясняла, почему в квартире сидит кот, говорила, что дочь после переезда и расставания с любимцем ходила сама не своя и в конце концов заболела. Филя особенно не прислушивался. Он усердно лизал Катину ладонь и своим шершавым языком чувствовал, как с каждой секундой теплеет её холодная кожа.
А на четвёртый день Катенька наконец-то очнулась. Словно в полудрёме она погладила спутанную шерсть кота и улыбнулась.
- Батенька здесь, - блаженно прошептала Катя и снова уснула.
Только тогда Филипп соизволил отойти.
После такого, конечно, никто его уже не прогонял. Алёна плотно накормила его, обстригла колтуны, отмыла и расчесала. Филя тотчас же бросился к спящей Кате, едва чуть обсохла его дымчатая шёрстка. Он лежал на Катиной груди, мурлыкал и слышал, как хозяйка квартиры говорит, что такого замечательного кота она согласна держать. И Филипп от таких речей мурлыкал ещё громче.
***
- Филипп, Филечка, Филенька, Филя! – весело хохоча, звала девочка, высунувшись с балкона.
И пушистый дымчатый кот, забыв обо всём на свете, нёсся через весь двор к своей любимой хозяйке.